В 1983 году по результатам конкурса меня приняли в творческие мастерские Академии художеств. Наши руководители Сергей Петрович и Алексей Петрович Ткачевы решили отправить двоих – Мишу Абакумова и меня – на Саяно-Шушенскую ГЭС в Сибирь. Командировка Академии ничего не стоила, поскольку оплачивалась ЦК ВЛКСМ. В этом отношении тогдашняя помощь молодым художникам оказывалась очень эффективной. Но предлагали нам всем, разумеется, комсомольские стройки, различные возводимые объекты, над которыми велось шефство молодежи. Другое дело, что можно было собрать и массу другого интересного материала. В отличие от наших руководителей, летавших самолетом, мы до Красноярска ехали трое суток на поезде. Потом добирались на катере до Абакана по Красноярскому морю. Из Абакана мы перемещались таким же образом до Саяногорска. От Саяногорска тряслись на автобусе до поселка Черемушки. А вот он-то и располагается рядом с Саяно-Шушенской ГЭС. Поэтому впечатлений оказалось масса.



Разумеется, построенная плотина была грандиозной, превышающей все наши представления. Однако было отчетливо видно и то зло, которое спешка с возведением больших электростанций причинила природе. На сотни километров по ущельям тайга оказалась затопленной. Рядом с нашими катерами мы видели макушки этих сопок и плавающие деревья. Путь из Красноярска до Абакана длился восемь часов. Все это время в винтах застревали ветки и деревья, потому что кругом был топляк. Старожилы говорили, что если бесценные кедровники и леса сибирские начали бы по-хозяйски пилить, а не затапливать, то понадобилось бы сорок лет, чтобы обработать такое громадное количество древесины. А из-за спешки все эти сокровища погибли, пропали. Объем затопленного леса был чудовищным. Конечно, природа была загублена, начался мор рыбы. Сибиряки, которые никогда не болели воспалением легких, стали жаловаться на здоровье. Все это рождало лишь гнетущие впечатления.

Прославленная по газетам ГЭС и все, что с ней связывалось, стало вызывать лишь негативные переживания. Невозможно было забыть громадные острова плавающего, гниющего топляка. Мы тогда обратились к тайге. Она оставалась, конечно, фантастически, уникально, поразительно красивой. Начали писать камни енисейские, сопки по берегам реки. Мной была сделана целая серия масляных работ. Миша Абакумов, блестящий художник, тоже с непрерывным увлечением писал тайгу, камни Енисея. Нас изумляли совершенно циклопические размеры травы, папоротников, луговых трубчатых растений. Листом лопуха можно было накрыться, как громадным зонтиком.

Были у меня этюды и с топляками. По возвращении мои руководители все посмотрели, но сказали, что для отчета требуется сделать небольшую картину на тему Саяно-Шушенской ГЭС. У меня был этюд, который мы с Мишей, каждый в отдельности, написали с этой большой плотины, перекрывшей Енисей на двести метров. Мы как-то забрались на склон сопки, позволявший рассмотреть всю панораму строительства. Там осознали, что не видим воды. Перед бетонным ребром сооружения все было покрыто топляком. Ткачевы были люди мудрые и мое полотно, сколько знаю, никому не показали.

Когда мы там поработали, то увидели, что у нас не хватает финансов. Суточные полагались небольшие. К реальным ценам они отношения не имели. Тут нам подвернулся заказ на оформление городской площади Саяногорска. Миша Абакумов сделал неожиданный, очень интересный эскиз. Это заказчикам чрезвычайно понравилось и мы “ударили” сразу в две кисти. Получив обещанный гонорар, решили обратно поехать в купе класса СВ. По тем временам это было экзотикой. Перед отъездом накупили большое количество кедровых орехов, шишек, и всего прочего. Этого там было в продаже в избытке. Имелась возможность даже не покупать, а просто насобирать. Довольные, мы забрались в этот вагон СВ. Но не обратили внимание, что у него оказался номер “ноль”. Кроме нас никаких других пассажиров не было. Оказалось, что его специально прицепили к “поезду”, поскольку ранее отправляли каких-то американцев до Иркутска. Проводники, узнав, что мы художники, сказали: “Двух человек везти вообще-то не положено. Ну, да ладно, ребята, оставайтесь, вы нас нарисуете”. Наша обратная одиссея началась осенью, в конце сентября, в золотую пору. В Сибири по той погоде самая красота была.



Бумаги хорошей у меня было совсем немного. Оставались лишь обычные канцелярские блокнотики с тонкой бумагой. Проводников мы перерисовали, делать было нечего. А за окном – золотые краски осени, темные пики елок – красота! Решил попробовать писать из окна поезда, как-то передать эти состояния осенние, мелькающие за окном сказочные мотивы, совсем необычные краски. Природа в Сибири разительно отличается по цвету от красок нашей средней полосы. Они более контрастные, яркие, с большим количеством каких-то глубоких синих, темно-фиолетовых теней. Пронзительной, неправдоподобной голубизной отличается небо.

И вот у меня начался такой опыт: сидя в вагоне, глядя из окошка, стал делать в этом отрывном блокнотике небольшие акварели. Уже в то время я специально тренировал зрительную память: заинтересовавший меня мотив лишь мелькнет перед глазами, а в памяти его краски, особенности уже отпечатались. Разумеется, это не были работы, в которых все мельчайшие конкретные детали отображались точно. Подобное было невозможно. Однако характерность места, природные цвета, основные особенности, захватившие внимание, необычность мотива мне удавалось на листах сохранить. Все это оказывалось чрезвычайно увлекательно. Перед глазами проплывала вся страна: сначала окрестности Енисея, затем пространства Западной Сибири. Наконец, мы подъехали к Уралу. Там в тот период были туманы. Поэтому рано утром сопки как бы поднимались из дымки. Внизу все, словно в молоке, а выше – щетина темного леса. Это совершенно удивительное зрелище!

После Урала мы стали постепенно въезжать в среднюю полосу, привычную нам природу. Здесь краски были какие-то более тонкие по отношениям. Тоже была осень, но тона совсем другие. Не могу сказать, чтобы мы сильно перенапряглись. Однако, я написал шестьдесят маленьких акварелей. Получились даже работы, которые можно было выставлять. Написал два миниатюрных портрета: начальника поезда и портрет проводника. Оба относились к нам очень хорошо. Конечно, подарил им эти портреты. А вот серия Красноярск-Москва осталась у меня. Это был первый для меня опыт рисования из окна движущегося поезда.

Подобный прием решил повторить в пригородной московской электричке. Первые такие акварели появились, когда ездил в Сергиев Посад к бабушке.



За полтора часа, пока шла электричка, успевал исполнить четыре-пять небольших акварелей. Меня вновь менее всего интересовали детали. Однако точность состояния, верность передачи цвета в тоне очень увлекала. Наблюдал и запоминал небо, землю, воду, если она там присутствовала, дали, первый план, дальний, перспективу – все эти задачи оказывались увлекательными для решения. Разумеется, природа давала и поблажку. Обычно наши подмосковные мотивы вдоль железных дорог отличаются однообразием. Постоянно встречаются глазу дощатые сараи, заборы, домики, кусты, поля, перелески.

В общем, незатейливые мотивы, проверить цвет забора всегда можно. Но вот состояние дня, краски неба, их проникновение в цвета растущей зелени – это старался моментально запомнить и передать. Незаметно подобное оказалось прекрасным тренингом для зрительной памяти.

Сначала на бессознательном каком-то уровне приходило понимание, что все это мне абсолютно необходимо. Я тренировал в себе чувство восприятия природы, ее меняющихся красок. Потом оказалось, что какие-то мотивы я и вообще могу воспроизвести по памяти. Даже специально ездил в отдельные места, проверял точность переданного мимолетного впечатления. Метод оказался эффективным и работа по памяти у меня началась именно тогда, когда я стал писать из окна поезда, концентрировать и сохранять в своих чувствах полученное впечатление.

Что еще в этом удивительно? Если мы летом выйдем в поле и увидим там зелень, то она будет для нас всегда одинаковой. Но когда смотришь через окно, то оно невольно воспринимается подобием рамки, является своеобразным первым планом. В сознании происходят неожиданные метаморфозы. Начинаешь, в невольном сравнении, видеть те колористические, цветовые тонкости, которые в природе постоянно присутствуют и непрерывно меняются. Это особенно наглядно видно, когда пишешь зиму. Потому что зимой снег везде белый. Стоишь в поле, и все бело! А между тем, зимний колорит содержит розоватые, зеленоватые, желтоватые, сиреневатые оттенки. Общая цветовая гамма переменчива. Тогда я понял, что нельзя выходить на пленэр с большим форматом листа или холста и писать с натуры. Все бесконечно меняется. Даже в пасмурный день, при общем сером тоне, каждые десять минут это совершенно разное состояние. Что в ясный, что в облачный день – все меняется! Единственное, на мой взгляд, что спасает в такой работе – это акварель маленького размера. В ней можно успеть порой за пять-восемь минут запечатлеть особенность состояния. Можно схватить цветовые отношения земли и неба, которые никогда не бывают одинаковыми. К примеру, состояние грозы, когда еще сохраняются последние лучи, освещающие землю. Этот момент длится буквально минуту-две, а потом все меняется. Здесь ты мобилизуешься полностью, используешь оптимально быстрые приемы, внимательней и точнее смотришь, потому что без цепкого взгляда сразу можно не понять это состояние. В таких случаях долго смотреть и писать нет возможности.



Это можно сравнить с наброском движущихся животных: они же не позируют. Мобилизуешься полностью, весь, чтобы успеть нарисовать позу или движение, успеть схватить характер. Обычно это происходит в рисунке, а здесь добавляется работа с цветом. В результате был приобретен бесценный и очень нужный опыт. Недавно узнал, что старые мастера-пейзажисты, художники девятнадцатого века, для того, чтобы получить эффект отстраненности, брали на пленэр зеркало. В этом зеркале получалось обратное изображение мотива, но оно давало ту же самую рамку, с помощью которой они наблюдали природу. Получается, что в своих поездках мне довелось использовать уже применявшийся когда-то прием. Не стоит также забывать, что все это связано с натурными впечатлениями, которые всегда благотворны для художника. Большинство таких акварелей очень пригодилось мне при работе по памяти. Сложился клад из листов, в которых запечатлелись тонкости разных состояний и ощущений: сырость воздуха, дождь, сильная жара, духота, трескучий мороз, слякоть оттепели. Кроме того, не всегда можно – да это и скучно – писать этюды в момент лишь хорошей погоды, когда комфортно и легко работается. В атмосфере ненастья тоже есть своя красота. И на основе многократного изучения мимолетных состояний в мастерской по памяти можно создать капитальное произведение, в котором ощущаемый, запомнившийся образ проявится с несомненной правдивостью и выразительностью. Для меня это не значит, что я этот этюд взял и по нему пишу. Иногда на него и не глядишь. Однако его краски, связанные с ним ощущения уже вошли в мои переживания. Я их мысленно вижу, представляю. С этого момента работа по памяти соединяется с творчеством, память – со знанием законов изменений света и цвета в природе, оживает в душе захлестнувшее чувство первого восхищения пленэрным состоянием увиденного когда-то мотива. Начинаешь строже анализировать свои эмоции, добиваешься воспроизведения в работе тех богатых красок натуры, которые наблюдались в окружающей природе. Это всегда творческий процесс.

Мы немало говорим о новаторстве. Каждый трактует подобное понятие по-своему. Для меня оно заключено в постоянном наблюдении природы, в изучении ее законов, в желании выявить красоту окружающего мира. Нельзя быть новатором намеренно. Это всегда насилие над природой художества, мироощущением творца, искусством. Однако не стоит и останавливаться на одном приеме, одной манере. Следует, сохраняя реалистичность образов, поэтичность в отображении мира, искать способы передачи многообразия природы и жизни.

Это одна из высших задач и ценностей в искусстве. Недаром, великие путешественники всегда брали в свои экспедиции художников. Не захват земель был для них главным, а возможность приобщить современников или потомков к открытой ими новой красоте.